Роскошным кушаньем слывут молодые сердца человеческие,исполненные душистым ароматом благородства и чистоты душевной. Едва коснется диковинный ломтик кончика языка, как разбалованное искусными сластями чрево воспламеняется огнем какого-то дьявольского, изуверского довольства. Следующий кусочек разожжет сладострастный пожар в груди, другой безбожно опалит глаза… А с последним душу безутешного гурмана всецело поглотит обессиливающая, но столь вожделенная эйфория. Ведь сердце людское, боюсь, самый бесчеловечный иразлагающий наркотик…
читать дальше— Ах! Вы смерти моей хотите, безбожники?! — мелодичный и юный, однако какой-то безобразно визгливый, пресыщенный лоском первосортного чванства голосок зазвенел в стенах тронного зала. — Вот скажите мне вы, изверги поганые, какого беса на границу моего королевства бог знает откуда перебежала вот эта несуразица? — миниатюрный, словно хрупкое фарфоровое изваяние, облаченный в красные императорские одежды, что так и играли в свете горящих ламп огнями роскоши и новизны, юноша с ярко-фиолетовым взором, пышущим шелковой спесью и тонким самодовольством, восседал на массивном золотом троне с аккуратными бархатными подушечками и огромным, рубиновым сердцем на спинке — символом власти Червонного Королевства. Маленький повелитель крайне небрежно хлопнул в ладоши, призывая уже готовых, разодетых подобно скоморохам слуг, что в просторный, искусно отделанный разнообразием драгоценных камений зал внесли грузную и безобразную клетку с лохматой собакой внутри. Среди головокружительного господства ярко-алых тонов помещения громадный, насквозь пропитанный пылью дорожной исполин действительно казался какой-то дерзновенной нелепостью, чернильным пятном посреди излишне вычурных кровавых шелков. Громадный черт сидел в чугунном своем заключении вальяжно прикрыв глаза. Ряженая толпа убогих, что роилась восторженно и увлеченно вокруг уродливой клетки его, казалось, не заботила холодный ум.
— Ваше Величество! — почти жалобным стоном отозвался чистый, обезображенный, однако, желчью изничтожающего раболепия тенор, обладателем которого оказался достаточно смазливый молодой человек, занимавший должность пограничника в этом абсолютно абсурдном и сумасшедшем, признаюсь, королевстве. Несчастный бросился к ногам хрупкого властелина, вложив в безнадежно влюбленный взор свой всю обескураживающую поэтичность и драматизм, пусть бесталанный, но задевающий. — Виноват! По моей ошибке не уследили! Однако я…
— Но-но-но, — перебил не шибко отрепетированную речь Червонный Король. Холеный пальчики его заскользили по болезненно бледной щеке юноши, во взгляде которого читалась безудержная преданность и слепая, разлагающая одержимость. — Ну что за вздор! Взгляни-ка на шею этому псу, храбрец. Ты же и без меня прекрасно знаешь, что на ошейнике пика из черного серебра?
Аморфная, бескостная толпа зашевелилась при этих словах. Словно каждый с назначенных мест своих способен был разглядеть крошечный символ на массивной шее лохматого дьявола.
— Я клянусь! Я не…
— А меня раздражают любые упоминания о чужих владениях, — приторно сладко пропел повелитель, жестом приказывая подняться с колен. — Тем более о тех, где беззаконно чинят суд мои глупые братья.
Он поднялся следом за молодым пограничником, не снимая с уст той очаровательной улыбки, что так идет лицам кукольным и ненастоящим. Рука его с непритворной нежностью прошлась по груди юноши и замерла там, где в слепой лихорадке рвалось изможденное, заболевшее сердце.
— Один я вселил в сердца ваши любовь! Уж не это ли признак великого господства? — Червонный Король чуть склонил фарфоровую головку набок, и бархатистый, но слышный смех его, истерзанный вдоволь сумасшествием, расплескался по багряным стенам дворца. Он слегка надавил на грудь молодого человека, и маленькая ручка его проникла внутрь, нащупывая обнаженное сердце, что неугомонно отбивало ритм хаотический и безумный.
Такова была чудовищная способность Виктора, юного повелителя Червонного Королевства. В его власти было препарировать людские тела без помощи клинка или лезвия. Изнеженные роскошью жизни разбалованной и королевской белоснежные пальчики его ловко проникали сквозь кожу и кости внутрь, подобно тому, как десертная ложечка окунается в тарелочку со слегка подтаявшим пломбиром. Изящный, словно кукла, исполненная рукою аккуратной и находчивой, он убивал с поразительной и противоречащей прехорошенькому взору его безбожностью, неутолимою, дьявольскою страстью. Впившись холеными ноготками в живое, еще трепещущее сердце, Червонный Король с измучивающим довольством рвал витиеватую паутину разнообразных капилляров и сосудов, вырывая облитый артериальной кровью, истерзанный клочок мышц из груди.
Далее бездыханное тело страдальца несли на лабораторный стол, где взамен жизненно необходимому органу вживлялся особый, дьявольски искусно устроенный механизм, превращающий ум неземной и свободный в четкий, безальтернативный алгоритм. «Бессердечные», как называли подобных в королевстве, становились непревзойденными войнами. Разрушающая бесчеловечность, поразительная стратегия и всепоглощающая преданность своему королю являлись основой этой бесчестной программы, дарующей полуживому обладателю ее мертвую, техногенную вечность.
Эта бесславная участь ожидала также и несчастного пограничника, окровавленное тело которого уже выносили из тронного зала. Виктор с какой-то по-детски вычурною брезгливостью промокнул фарфоровые ручки свои в поданную заботливым слугой салфетку, дабы, упаси боже, не осталось на их безукоризненной белизне уродливых, мутно-алых капель.
Вальяжно-небрежным взмахом эфемерной кисти своей он приказал всему этому убогому в примитивности своей балагану удалиться.
— Однако клетку с псиной попрошу оставить, — словно в задумчивости довершил немое приказание он.
Пожав кургузыми плечами, два неестественно громадных амбала, всем безобразным естеством своим противоречившие всей этой нарочито хрупкой и кукольной обстановке, поставили клетку на пол и молча удалились.
Червонный повелитель неторопливо поднялся с вычурного, казалось, до крайности седалища своего и, сладко улыбнувшись, наклонился к безобразным, обглоданным временем прутьям металлического заключения лохматого чужеземца.
— Ну что за манеры, — с наигранной горечью в голосе пропел Виктор. — Ведь мы же договаривались: та не суешь свой нос в дела, касающиеся меня и королевства, а я не трогаю тебя, ровно, как и остальных братьев, — кончики губ его стремительно поползли вверх, обнажив белоснежные зубки его в этаком очаровательном полуоскале. — И убери это дурацкое обличие — оно тебе совсем не идет.
Лохматый исполин поднял холодный взор свой, облагоображенный бессмертным огнем мудрости и глубокого, искреннего участия.
Яркая вспышка, ослепившая лазурным сияньем своим каждого, кто волей-неволей оказался в этом тонущем в алых шелках помещении, растворила в холодном свете очертания пса.
— Да как тебе будет угодно, мой дорогой Виктор, — прозвучал глубокий, словно литый серебром тенор. Рассеивающийся свет раскрывал свою эфемерную завесу, сквозь которую уже вырисовывался уже точеный силуэт, принадлежащий одному из четырех братьев королевской семьи — пиковому королю, Вильгельму. Его черные локоны, слегка вьющимися струйками ниспадали к жилистым плечам его и далее вниз, к самым концам чуть выпирающих лопаток. Во всей фигуре этого молодого короля вели господство благородство и стать.
Глаза светлые, но, подобно загадочному торжеству небосклона, дремлющего после помпезного представления грозы, безудержно уставшие, покрывшиеся коркой всеобъемлющего отчаянья.
Одет Вильгельм был не по-королевски вовсе: слегка помятая, серая от пыли рубашка, застегнутая лишь на несколько последних пуговиц; черные брюки с массивной золотой пряжкой в форме пиковой масти.
В общем, думаю, не нашлось бы такого существа, кто признал бы в этом прекрасном юноше самого что ни на есть настоящего представителя рода королевского в таких изъеденных дорожной пылью и грязью лохмотьях. Но Виктор, признаться, был ничуть не удивлен. Напротив, он готов был и к тому, что, перевоплотившись, брат окажется без какого-либо одеяния вовсе.
— Почтеннейше благодарю за твое чуткое понимание, — с демонстративной брезгливостью окинув взором своим новоявленные черты, ухмыльнулся он. — Но ты не ответил: что сюда привело? Я, кажется, говорил, что не потерплю любого из вас троих внутри границ своего королевства?
Пиковый король усмехнулся, и льдистый взор его вспыхнул немного иным, светло-зеленым пламенем.
— А если я скажу, что пришел искать примирения?
Кончики губ червонного повелителя дрогнули и холеные пальчики, облаченные в ярко-алый шелк изящных перчаток, с таким животным остервенением вцепился в холодный металл прутев решетки. Светло-рубиновые от природы глаза его теперь приобретали какой-то дьявольский, кроваво-багряный оттенок.
— Ты идиот, Вильгельм?! — прошипел сквозь зубы он. — Я не буду миллион раз повторять тебе это столь примитивное и легкое для запоминания слово: ни-ког-да.
Приторно-сладкие интонации его голоса наливались тяжелым оловом. Казалось, гнев расшевелил спящую душу его, что с давних пор покоилась за холодным фарфором многочисленных масок.
Уставшая улыбка, пресыщенная, однако, некоторым довольством зазмеилась по тонким устам пикового короля.
— Хорошо, Виктор,— сквозь металлические прутья он протянул левую руку свою и осторожно провел самыми кончиками пальцев по мертвенно-бледной щеке младшего брата. — Но позволь мне все-таки добиться хотя бы реального ответа на единственный вопрос: почему?
— Потому что не быть миру между нами! — одержимый яростью, воскликнул Виктор, словно в ужасе отпрянув от клетки. — Потому что в мире господствует ложь, прикрытая самыми теплыми, на первый взгляд, красками. Доверие, дружба любовь — вот самые могущественные ее тузы. Стоит взглянуть на мир, сняв призму скептицизма и критики, как тут же попадаешь с головой в эту скверную и нешуточную, увы, ловушку. Душистые плоды любви неожиданно превратятся в гильотину, а лучший друг или любовник окажется бесстрастным палачом. Никому нельзя верить, брат. И даже собою можно фатально обмануться.
Вильгельм слушал эту печальную тираду, этот скованный крик души, что вырвался, быть может, впервые из груди маленького правителя, холодно, и, могло показаться, что с каждым новым циничным изречением зрачок его все более явно погружался на дно льдисто-серебряных глаз.
— Мне жаль тебя, Виктор, едва слышно прошептал он. — Ты рассуждаешь, словно убитый временем и невзгодами старик, хотя на своем веку ты испытывал исключительно любовь к себе: тебя самого и окружающих. В детстве родители всячески холили и лелеяли твое всепоглощающее эго. Мы с братьями никогда не причиняли тебе зла, искренне желая самого лучшего.
Если опираться на твою логику, то испепелить гневом своим весь род человеческий должен я, а ты, мой дорогой друг, тот самый «палач» и ирод, в котором я столь «фатально» обманулся.
Кривая усмешка изломала персиковые уста Виктора. Он снял затвор с клетки и неспешно отошел в сторону.
— Да, так оно и есть. Вы не любили меня никогда, да я и не верил, оттого…
— Оттого ты теперь бессердечный параноик и лжец, — грубо перебил недоговорившего брата Вильгельм, словно с неохотицей выходя из успевшего поднадоесть заключения. — Меркантильный, расчетливый циник, зачехливший сердце свое в черствый металл.
Он продолжал, будто наслаждаясь этой сладкой и животрепещущей возможностью вывести брата своего из себя.
— Ну взгляни же на себя, Виктор! — Вильгельм подошел к нему почти вплотную, приподняв кукольную головку за подбородок. — Ты поступаешь с людьми жестоко. Безбожно топчешь чужие сердца и надежды, смело бьешь наотмашь и рубишь сплеча, а потом терзаешься страхами и сомнениями, потому что в застывшей душе твоей все еще шепчет полумертвая совесть.
— Вздор! — с жаром воскликнул червонный король, грубо оттолкнув теплую руку брата от своего лица и, словно в панике, шагая назад — прочь от страшных слов.
— Как бы ни так, — мягко улыбнулся Вильгельм, присаживаясь на близстоящее кресло. — Так вот ты, мой милый друг, страшишься всего того, что произвольно, или нет, вершишь над другими.
Виктор в немом отчаянье пал на колени, впившись пальцами в пульсирующие виски.
— Нет! — дрожащий голос его едва можно было расслышать. — Что за грубая, злая выдумка! Уйди! Я не желаю больше слышать от тебя ни слова! Лжец! — в исступлении повторял он эти слова, едва сдерживая слезы, что предательским струйками уже готовы были пролиться по его фарфоровым щечкам.
Не снимая с холеных уст своих той мягкой и теплой улыбки, что не сходила с прекрасного лица пикового короля на протяжении всей этой громкой беседы, он неспешно подошел к брату, чуть приобняв за хрупкие плечи.
— Тебе больно не от того, что сейчас сказал я, Виктор. Тебе больно от тех уродливых иллюзий, что ты сам себе возвел. Сними с глаз безобразную пелену, сквозь которую созерцаешь мир. Все проще, нежели кажется.
Теплое прикосновение родных рук оставило на плечах червонного короля обжигающую, могильную пустоту.
В шатком недоумении он обернулся назад, однако в тронном зале его, всецело расшитом алыми тканями и золотом, уже господствовало глубокое торжество одиночества.